Жизнь — как один глубокий выдох

Когда меня не было совсем или было очень мало

Мое детство прошло в Белоруссии. Там же родились мои родители, и родители моих родителей, и все родные, кого мне довелось увидеть, и большинство из тех, о ком только слышал. Но в отличие от моих родных, я родился в Москве. Да не где-нибудь, а в самом центре, на Арбате, в десяти минутах ходьбы от Кремля, в «роддоме Грауэрмана», хорошо известном среди московских старожилов.

Несколько десятилетий этот роддом спокойно жил себе на тихой арбатской улочке Большая Молчановка. Но в 60-е годы здесь была проложена магистраль Новый Арбат, и роддом оказался прямо на шумном проспекте, поэтому его куда-то переселили, правда, не сразу, лет через 30... Но само здание и по сей день прочно стоит на своем месте, и вместо одной мемориальной доски с именем Грауэрмана теперь обрело несколько импозантных вывесок, которые вопиют о триумфе бюрократии в Москве.

Между прочим, «роддом Грауэрмана» стал известным не случайно: в нем родились поэт Булат Окуджава, сын Сталина Василий, писатель Кир Булычёв, режиссер Марк Захаров, артист Андрей Миронов и много других более и менее известных людей. Но если в их рождении в именитом советском роддоме в центре Москвы была определенная закономерность, то мое там появление на свет — полная случайность.

Возможно, для кого-то я сейчас звучу смешно и кто-то может подумать, что я горжусь своим рождением в тех стенах... Уверяю, это не так! Где рожать, может быть важно для женщины рожающей, но для существа, которое она производит на свет, важно, чтобы его ненароком не придушили, не простудили, не заразили, не подменили и т.п. А будет это на Камчатке, или в Зюзине, или на острове Реюньон — какая разница?

Почему же тогда я так пространно об этом пишу? Чтобы заинтересовать читателя, то есть исключительно ради интриги... (И через несколько страниц все станет ясно...)

Моим маме и папе бывать в Москве, конечно, приходилось, но они там подолгу не задерживались... Как же меня туда занесло?

А вот как...

Среди небольшого количества фотографий, оставшихся мне от моих родителей, есть снимок, сделанный, как следует из надписи на фото, в Петергофе профессиональным фотографом из артели Инкоопрабис.

На снимке — группа людей. Все они мои родные: мама, мои две сестрички, бабушка, дядя и еще пара менее близких родственников. Кто-то стоит, кто-то сидит — как уж фотограф разместил. Меня на снимке нет. И не только на снимке... Меня вообще еще нет нигде, даже в планах... Может, лишь атомарно.

Мама с дочками приехала в Ленинград, в гости к родным мужа. Приехала она из Слуцка, провинциального городка на самом западе Белоруссии. Не подумайте, что я ошибся или оговорился: это теперь Слуцк находится в центре Белоруссии, а до 17 сентября 1939 года, то есть до освобождения Западной Белоруссии от польской оккупации, Слуцк находился не в центре республики, а почти на самой ее границе. Но не об этом сейчас речь...

Позади всей этой группы на фотографии струится один из фонтанов Петергофа. Солнечно, тепло, спокойно... Идиллическая картинка...

Всякий раз, когда я смотрю на это фото, у меня возникает один и тот же вопрос: а было ли на душе у этих людей так же спокойно, как это выглядит на снимке?

Дело в том, что снимок сделан в июне 1939 года, то есть через два месяца, 1 сентября 1939 года, начнется Вторая мировая война, а еще через два года — Великая Отечественная... Конечно, тогда эти фотографировавшиеся люди знать об этом не могли... Но может, о чем-то все же догадывались? Не могли же они не знать про военный психоз в Германии, про гражданскую войну в Испании, про аншлюс Австрии, про преданную Чехословакию... В том же ряду тревожных событий того периода были вооруженные столкновения у озера Хасан и на реке Халхин-Гол... В мире было очень неспокойно...

Вот и папу в отпуск не пустили (хотя он совсем не военный, а землеустроитель), и маме пришлось приехать в Питер без него... Разве это не должно было тревожить?

Думаю, не могло не тревожить. Но одно дело — тревожиться, опасаться, предполагать, а другое — знать. Знать будущее нам, к счастью, не дано. А кроме того, людям всегда свойственно надеяться на лучшее: может, пронесет, авось обойдется!

Совершенно определенно можно утверждать: люди на снимке не знают, какие страшные события ждут их в недалеком будущем. Лица у них спокойные, но все же беззаботными их не назовешь...

О временах, в которые мы не жили или жили, но не сознавали себя личностью в силу малолетства, мы узнаем с чужих слов (из книг, летописей, мемуаров, рассказов современников и т.п.). Вот и я собираюсь описать цепь событий, последовавших после фотографирования в Петергофе, в основном со слов мамы. И эпизодически буду делать кое-какие собственные комментарии, основанные на информации и знаниях, приобретенных мною значительно позднее...

Через месяц после поездки в Ленинград, в июле 1939-го, папу, как и многих резервистов в Белоруссии, мобилизовали (вот почему не пустили в отпуск — значит, уже готовились или, по крайней мере, что-то предполагали), и в сентябре он в составе саперного подразделения участвовал в операции по возвращению западных белорусских земель. Но после завершения этой операции его, хотя было ему уже 37 лет, из армии не отпустили. А еще через год, после «добровольного вступления» Литвы в СССР, его, так и не демобилизовав, командировали в Литву для «укрепления советской власти». Он по-прежнему числился в армии, носил военную форму, но работать стал в недавно созданном Наркомземе, то есть Народном комиссариате (министерстве) землеустройства Литвы, по своей специальности: землеустроитель, проще говоря, землемер. Дело в том, что советская власть в Литве только-только организовывалась, а литовцы в своей массе отказывались сотрудничать с Советами. Да и не ясно было, кому из литовцев можно было доверять, кому нельзя. Кадров, соответственно, не хватало, поэтому укрепили новые органы управления русскими, белорусами и другими командированными в Литву из разных районов СССР.

К концу 1940 года папе выделили квартиру в Каунасе (в ту пору столицей Литвы был не Вильнюс, а Каунас) и разрешили привезти из Белоруссии жену с дочерьми. На мой взгляд, этот факт говорит о том, что руководство страны не предполагало, как близко было нападение Германии.

И поехала мама с дочерьми в Литву... Новый, 1941 год мои родители и сестры встречали в Каунасе. После районного Слуцка Каунас показался очень большим. Все здесь было по-другому: другая архитектура, другой ритм, чужой, непонятный язык. И образ жизни отличался от привычного, советского — Литве еще только предстояло перестраиваться на «социалистические рельсы».

На новом месте не все было гладко, но перевезли мебель и домашний скарб из Слуцка и стали обживаться...

В мае девчонки окончили занятия в школе, и их отправили в пионерлагерь в Палангу, курортный городок на Балтике. Тем более что в июле ждали пополнения в семье...

И здесь нужно сделать небольшое отступление.

Примерно в октябре 1940 года папе дали короткую увольнительную, и он после четырехмесячной разлуки примчался к своей семье в Слуцк. Примчался всего лишь на пару дней. И надо же было приехать в самый для жены «опасный период»... Последствие было естественное, но совсем не запланированное. И нежелательное... Маме было уже 38 лет, в воздухе все больше веяло грозой — какие уж тут дети... Но в ту пору аборты в СССР были уголовным преступлением...

На начальном этапе беременности мама все же попыталась, скажем так, «изменить естественный ход событий». Жившая в Минске подруга детства Рая заверила, что все будет в порядке: «Есть надежный человек...» Подруге можно было верить: она была замужем за каким-то белорусским министром и имела солидные связи.

Когда мама, накопив нужную сумму, приехала в Минск, чтобы «изменить ситуацию», она узнала, что «надежного человека», доктора Раппопорта, незадолго до ее приезда арестовали. «Сонечка, больше ничего не могу, — извинялась Рая. — Остальные гинекологи и слышать не хотят — боятся...»

Если уж Рая не могла ничего сделать, значит, выхода действительно не было, и мама смирилась. «Знать, судьба», — сказала она, пришпилила в лифчик не пригодившиеся деньги и «не солоно хлебавши», если уместно так подытожить случившееся, поехала к себе в Слуцк.

Вот так в 1940 году сотрудники НКВД СССР, арестовавшие Раппопорта, сами того не зная и не подозревая, сохранили моим родителям какую-то сумму, а главное — мне подарили жизнь...

Весть о намечающемся прибавлении в семье папа воспринял в свойственной ему несколько флегматичной манере. А ведь мог бы и заподозрить что-либо (я бы точно усомнился): столько времени отсутствовал, приехал всего на два дня — и вот на тебе, радуйся, папенька!.. Видно, нравы в те времена были более строгие. Да и Слуцк городок маленький, всё и все на виду... И если где-то что-то из ряда вон выходящее происходило, то для сплоченно живших обитателей городка секретом не оставалось. И это было, конечно, сдерживающим фактором... Поэтому и доверия было больше.

Как же с той поры изменился мир! И мы с ним, и наши нравы!..

21 июня 1941 года был субботним, рабочим днем (в СССР суббота стала нерабочей только с марта 1967 года). Накануне вечером родители решили, что в воскресенье поедут в Палангу и заберут детей — многие другие советские сотрудники увезли своих детей уже за две недели до того.

Но было поздно!

От Каунаса до Паланги 212 км. По тем временам, да по дорогам, мощенным булыжником, расстояние не малое! А от Клайпеды до Паланги всего 27 км. Вы можете спросить: а при чем здесь Клайпеда? А при том, что тогда никакой Клайпеды на карте вообще не было (она появится после войны), а на ее месте в Восточной Пруссии, то есть на самой границе между Германией и Литвой, был германский порт Мемель. И поэтому буквально в первые часы войны Паланга оказалась в тылу немецких войск. Соответственно, и пионерский лагерь с детьми тоже оказался в тылу...

Порой, особенно когда сам стал отцом, я пытался представить, как бы в такой ситуации повел себя я... Что делать? Дети уже за линией фронта... Там фашисты... Как вызволять детей? Переодеться? Прикинуться инвалидом? Но ведь кругом литовцы, в массе настроенные к советским недружественно, а то и враждебно... Литовского языка мои родители не знали, а многие ль литовцы стали бы помогать русскоговорящим?

Но там же дети!.. Что делать? Что делать? Слезы душат от понимания своего полного бессилия!

Не сомневаюсь, что если бы мама не была беременна, она, вопреки рассудку и соображениям безопасности, отправилась бы за дочками, по крайней мере, чтобы быть рядом с ними... Человеком она была очень деятельным и решительным и, как большинство матерей, бесконечно предана своим детям... Но до родов ей оставалось две недели. И это делало ее практически беспомощной.

Ну а папа?! Но он же был на военной службе — что он мог сделать? Кто бы ему разрешил!.. А если бы вздумал самовольно отправиться за линию фронта, то тем самым нарушил бы присягу, и его сочли бы предателем. И перед строем... по законам военного времени... А если бы все же умудрился пробраться к немцам в тыл, там немцы поймали бы как засланного советского разведчика или диверсанта...

Нет! Не было выхода!

Оставалось подчиниться обстоятельствам и лишь надеяться на благосклонность судьбы. Могу себе представить, как же психологически тяжко было моим несчастным родителям смириться с этим... Твои дети оказались в такой беде, а ты не в состоянии хоть что-то для них сделать...

22 июня, во второй половине дня, папа посадил маму в последний рейсовый автобус, уходивший из Каунаса на Шяуляй, крупный железнодорожный узел, с тем чтобы там она пересела на поезд. Сам же остался жечь в министерстве какие-то секретные документы...

А девочки остались на оккупированной территории...

В один день все рухнуло! Ни семьи, ни дома, ни привычного образа жизни, никакой ясности в завтрашнем дне. Что делать? Как жить?

Чтобы лучше понять другого человека, говорят, нужно поставить себя на его место и попытаться смоделировать ситуацию и внутреннее состояние этого человека...

Я пытаюсь представить себе сумятицу мыслей и чувств мамы, которая, с трудом попав в душный, битком набитый автобус, тряслась в тот знойный день по булыжной дороге, уезжая все дальше от Каунаса...

В мозгу раскаленным гвоздем жжет мысль: «Где мои девочки? Что с ними? Как, где, с кем? Живы ли? Кто им поможет? Лишь бы были живы...» И слабенький успокоительный внутренний голос: «Они же дети... Может, их пощадят, пожалеют... Может, кто-нибудь как-то приютит...»

Всем известно, что надежда умирает последней...

Это сейчас, спустя десятилетия, все укладывается в несколько строк, в несколько минут... А тогда... Жаркий июньский день, все окна открыты, но все равно в автобусе ужасно душно, люди обливаются потом. Час за часом автобус судорожно трясется по булыжнику. Сидеть на автобусных лавках тесно, жестко, неудобно. Этот живот величиной в восемь с половиной месяцев, этот будущий ребенок, который то затихает, то бунтует — не нравится, что так нарушили его привычную жизнь... И без конца возвращающиеся мысли... Перед глазами как наяву стоят девочки. И зовут, зовут: «Мама, помоги! Не бросай нас, мамочка! Не уезжай! Ну куда же ты?»

Они же такие маленькие: одной нет одиннадцати, другой недавно исполнилось десять... А я от них уезжаю все дальше... Как же они одни?.. Никого близкого рядом... А поверх всего эта ВОЙНА! За что ж это нам такое? А им-то за что? И вообще, с кем это происходит?

Мама рассказывала, что в первые месяцы после начала войны у нее было чувство полной безысходности и отчаяния. Оставаясь одна, она непрерывно плакала... Хотела руки на себя наложить... Много позднее говорила мне: «Ты спас мне жизнь, сынок... Если бы не было тебя, я бы с собой покончила... Детей нет, мужа нет, дома нет — все в одночасье утрачено. Зачем, ради чего жить? Смысл дальнейшей жизни пропал... Спасла необходимость заботиться о тебе».

За полночь автобус добрался до Шяуляя. Мама собиралась ехать в Ленинград, где жили свекровь и брат мужа. По расписанию поезд должен был отправиться на Ригу, а оттуда уже на Питер, но ситуация менялась на глазах. Точной информации о продвижении немецких войск у железнодорожников не было, и царила полная растерянность. В последний момент было решено направить поезд не прямо на север, а в объезд: сначала на восток, на Двинск (ныне Даугавпилс), а потом уж на север, на Ленинград. Как позже выяснилось, если бы этого не сделали, попала бы она прямо к немцам (и уж как тогда повернулась бы жизнь и писал ли бы я сейчас эти строки — никто не знает)...

Но никакого объезда не получилось — немцы очень быстро наступали и перерезали одну за другой железнодорожные линии на Ленинград. Поезд все дальше шел на восток. Куда — никто ничего не сообщал, да, наверное, и не знал. Просто убегали подальше от войны. Ненадолго останавливались на каких-то станциях и полустанках. Паровоз заправляли углем и водой, пассажиры, если удавалось, покупали себе какую-либо еду... Несколько раз поезд бомбили немецкие самолеты — тогда он останавливался, и пассажиры разбегались из вагонов в разные стороны. Один раз мама тоже спустилась из вагона, но бежать она не могла, бросаться на землю тоже плохо получалось, и она сказала себе: «А, будь что будет...»

Порой казалось, что вот-вот уже и родит... Однако то ли понимание полной неуместности родов в грязном плацкартном вагоне, без воды, в условиях полной антисанитарии, то ли сила воли, то ли еще что-то помогло, и в пути она все же не родила.

К началу июля какими-то непонятными кружными путями поезд добрался до Тулы, а это ведь на 200 км южнее Москвы...

Вот тебе и Ленинград...

В Москву беженцев не пускали, и поезда гнали в объезд Москвы, дальше на восток... С точки зрения безопасности и государственных интересов это было понятно: при том потоке беженцев Москва просто захлебнулась бы... Но каково было самим беженцам?!

И куда ехать? В Сибирь? В Ташкент? А там что, ждут этих беженцев? И вообще, где-нибудь их ждут? В Москве хоть какие-то родственники есть... И мама пошла к начальнику вокзала. А там толпа людей, и всем что-то надо, и все кричат, требуют, просят, плачут, умоляют... (И в мирное-то время у нас не все, скажем щадяще, хорошо организовано, а тут еще война...) С большим трудом пробившись в кабинет, она сказала очень кратко: «Я беженка. Потеряла мужа и двух детей. Уже больше десяти дней добираюсь от западной границы... В Москве есть родные. Если в Москву не пустите, сейчас здесь лягу и рожу в кабинете...» Видимо, в голосе у нее было столько боли, страдания, отчаяния, а живот был таким убедительным, что начальник вокзала без лишних слов посадил ее в поезд, идущий в Москву.

А в Москве ведь тоже никто не ждал... Хорошо, хоть кто-то из родных оказался на месте.

Брата ее, правда, уже забрали в армию... Но дядьку мужа не забрали — ему было 64 года, и мобилизации он не подлежал. Со своей гражданской женой он ютился в одной комнатушке коммунальной квартиры на Арбате (между прочим, тот старый дом на углу Арбатского переулка до сих пор стоит). Конечно, они пустили к себе эту свалившуюся как снег на голову родственницу на сносях, но через пару дней, спасаясь от бомбежек, уехали на дачу в Подмосковье. Их тоже можно понять: Москву начали бомбить с 22 июня, и бомбили каждый вечер, в том числе и Арбат... Да и тесно было троим в одной комнатушке. Много лет позже, будучи студентом, я приходил в гости к Ксении Петровне, тогда уже вдове моего двоюродного деда (которого мне, к сожалению, не довелось встретить), и видел эту комнатушку — теснота неописуемая: метров десять квадратных...

И осталась она одна в чужой квартире... В бомбоубежище ходить не стала — слишком это было утомительно. Решила: что будет, то будет! А квартирка, где ее приютили, была в ста метрах от роддома Грауэрмана — вот и объяснение моего места рождения.

Вот и вся интрига...

И на 16-й день после начала войны в этом московском роддоме появился на белый свет мальчишка длиной 50 см и весом 5 кг. Нормальный, крепкий мальчик... О нем нужно было заботиться, и это несколько отвлекало от мучительных мыслей...

А впереди была еще вся война... И ее предстояло пережить.

В это трудно поверить, но в момент моего рождения папа тоже был в Москве. Причем где-то в центре, недалеко от роддома... Но он и предположить не мог, что его жена в Москве — она же поехала в Ленинград... И ей в голову не могло прийти, что он не только выбрался из пекла, но и добрался до Москвы...

Отправив маму автобусом на Шяуляй, папа поспешил в Наркомзем. Весь вечер и всю ночь, как мне рассказывала мама (папа не любил вспоминать прошлое), он жег какие-то секретные документы. Какие документы папа жег, не знаю — могу только предположить... Каковы функции органов землеустройства? Учет и распределение земель, составление карт, выделение территорий под промышленные предприятия, сельхозугодия, военные городки, базы, полигоны, всевозможные склады, дороги и т.п. Видимо, все эти карты и сопутствующая документация считались секретными и подлежали уничтожению. Тем более что у нас в СССР была не просто устойчивая, а почти маниакальная страсть к всевозможному засекречиванию...

Вот интересная иллюстрация к этим моим словам. Те мои старшие друзья, кто воевал, вспоминали, что точнее всего наша территория была показана на немецких военных картах, напечатанных еще до войны (основательно немцы готовились к ней!), и наши полевые командиры в годы войны предпочитали своим советским картам более точные немецкие. Но даже когда война закончилась, у нас в стране продолжали засекречивать свои некачественные, неточные, устаревшие карты... Таким вот образом наши спецорганы поддерживали свою значимость и занятость.

Какие-то документы, по словам мамы, «сверхсекретные», он спрятал на себе, с тем чтобы доставить их в Москву... Рисковал? Несомненно. Но, зная его почти фанатичную обязательность и исполнительность, меня это не удивляет...

Из Каунаса он ушел пешком под утро 23 июня, когда из города уходили наши части, но немцев еще не было. Недели две, пешком и на попутках, добирался до Москвы. Как питался, где спал — ничего не знаю... Но в Наркомземе СССР, как позже он рассказал маме, никто и спасибо не сказал. Приняли документы так, как будто они никому не были нужны.

А может, и впрямь были не нужны по большому счету.

Когда я слушал, как мама рассказывала об этих папиных перипетиях, мне всегда вспоминался рассказ Леонида Пантелеева «Честное слово». Рассказ о мальчике, игравшем с приятелями в войну. Они его поставили часовым, взяли с него честное слово стоять и «понарошку» что-то охранять, а потом забыли про него и, когда стемнело, не понарошку разошлись по домам спать... А мальчик, верный своему слову, продолжал стоять на карауле...

Люди рациональные и прагматичные только посмеются над такими... Вот и мама, насколько я помню, часто (не в связи с этим эпизодом, а вообще) осуждающе говорила папе: «Коля, какой же ты непрактичный...» Он обычно на это ничего не отвечал, но, если она его допекала, мог сказать: «Соня, если я молчу, это не значит, что я с тобой согласен...»

Да, несомненно, с обывательской точки зрения мама была права. Но для меня он всегда был и остается примером принципиальности, честности, исполнительности и верности долгу. Побольше бы таких людей!...

Сдав документы в союзный Наркомзем, он явился в военкомат. Там долго не могли понять, что к чему: призвали в армию в Белоруссии... командировали в Литву... оставаясь военнослужащим, работал в гражданском министерстве, а теперь оказался в Москве... В конце концов, отправили в воинскую часть в Монголию, на границу с Японией. Почему? Спросить бы у тех кадровиков... Вообще, логика советских кадровых органов даже позже, когда я уже и сам работал, нередко бывала предельно непонятна и не всегда поддавалась рациональному объяснению.

Хотя в данном конкретном случае могло сказаться и то, что папа был «ограниченно годен» к воинской службе: у него одна ступня была короче другой, отчего он всю жизнь прихрамывал и не мог подолгу ходить. В любом случае тем кадровикам, что отправили папу в Монголию, я очень благодарен: японцы так и не решились напасть на СССР, и я после войны был в классе одним из немногих, у кого был жив отец. Повезло мне!.. Конечно, звучит это эгоистично, учитывая, как много полегло отцов и как много после войны маялось сирот. Но он же не прятался — так сложилось...

И поехал отец дальше на восток...

А мама еще какое-то время оставалась со мной в Москве...

А сестры были в оккупации в Литве...

И никто ничего друг о друге не знал.

В рассказах о том суровом времени меня всегда поражала одна, казалось бы, бытовая деталь: как в ту пору в нашей стране, невзирая ни на что, могла работать почта... Когда к осени 1941 года усилились бомбежки Москвы и началась массовая эвакуация, маму со мной отправили сначала в Плёс, а затем пароходом по Волге, кажется, в Горький. Потом поездами мама добиралась до Тюменской области. А оттуда (и вот это-то меня и поражает) она смогла списаться со своей свекровью (моей бабушкой) в осажденном Ленинграде. И когда через год бабушку вывезли из блокадного Ленинграда, они смогли встретиться с мамой в Сибири... А позже, уже живя вместе, они списались еще и с отцом, даже не зная, где он находился, не зная его полевой почты! Как — для меня полная загадка, особенно глядя на то, как наша почта работает сегодня, когда войны нет... Но вывод можно сделать только один: тогда почта работала именно так, как она должна работать. Чего не скажешь про день сегодняшний.

Пару дней назад получил я почтовую открытку с видом Казанского собора в Петербурге — дочка, поехавшая в Питер на экскурсию, решила сделать мне приятное. 5 мая послала она открытку, а получил я ее в Москве 9 августа (!). Больше трех месяцев длилось путешествие из Петербурга в Москву...

Тогда-то из письма отец и узнал, что у него еще и сын есть... А вот живы ли дочери — родители не знали.

В 1943 году, когда стало ясно, что японцы никаких военных действий против нас не предпримут, поскольку война однозначно развернулась в победную для нас сторону, отца демобилизовали (как я уже упоминал, он и изначально был «ограниченно годен» к военной службе) и направили в Свердловск, куда позже переехала и мама. Таким образом, половина семьи воссоединилась.

Повторюсь: разумеется, все, что я пишу про военные годы, я пишу с чужих слов, в основном маминых. В моей памяти от того времени сохранилось так немного, что можно смело сказать: ничего...

Помню что-то невероятно страшное, лохматое, белое и с рогами — мама позже объясняла, что в Тюмени у соседки во дворе жила белая коза... Но в мозгу у меня никакая не коза, а нечто лохматое, рогатое, бородатое, вызывающее животный ужас... (Наверное, в истории человечества именно так и возникали мифы и сказки про дьявола и чертей.)

Еще помню огромную широкую лестницу, по которой мне приходится долго, с трудом подниматься... Мама рассказывала, что в село Манчаже Свердловской области, где в эвакуации мы жили какой-то период, бабушка работала на швейной фабрике, к которой действительно вела широкая лестница, и по ней меня пару раз водили к бабушке. Но лестница, по словам мамы, не была такой уж крутой и высокой. (Легко вам, взрослым и большим, рассуждать, а вот человечку, который от горшка два вершка, она казалась высоченной.)

Помню огромную комнату, в которой было много людей и детей и много-много игрушек. И из всего этого игрушечного изобилия лучше всего помню педальный автомобиль... Он меня потряс на долгие годы! Но это уже более позднее воспоминание: летом 1944 года, после освобождения Белоруссии от фашистов, мы возвращались через Москву и на Белорусском вокзале какое-то время находились в комнате матери и ребенка, где я и увидел этот чудо-автомобиль... И было мне тогда немногим более трех лет.

Больше из того времени ничего не помню.

Как-то читал я автобиографические воспоминания Михаила Зощенко... Так у него написано, что он помнил себя чуть ли не эмбрионом в утробе матери и, находясь там, внутри, слышал, как родители разговаривали... Во врал мужик!..

Наступил 1944 год. Конец войны был все ближе, и надо было готовиться к мирной жизни. Видимо, в госаппарате были люди, которым было поручено заниматься этой подготовкой. И кадровики вспомнили про папу: опытный землеустроитель, родом из Белоруссии... И предложили ему работу в Минске, в Народном комиссариате землеустройства БССР. Работать в столице республики во всех отношениях было бы более престижно и перспективно. Но ведь где-то в Литве потерялись дети, и надежда найти их продолжала жить... А поскольку из крупных белорусских городов ближе всего к Литве был Гродно (всего 20 км), отец попросил послать его именно туда. И ему пошли навстречу...

И вновь вынужден я прервать плавное повествование и отвлечься к вопросу о работе почты во время войны.

Папа с 1943 года работал инструктором в Свердловском доме офицеров. Чем именно он занимался в тот день, я не знаю: может, мне не рассказывали, а может, я не запомнил этой детали...

Он вдруг услышал, что в коридоре кто-то бежит... Бежит как-то странно, очень тревожно, спотыкаясь... Потом открылась дверь и вбежала жена, растрепанная, вся в слезах, с треугольником письма в руке... У отца ёкнуло в груди: «Какая еще напасть?»

А мама сквозь слезы только и смогла сказать: «Коля, девочки живы...»

Это было непередаваемо. Большего счастья не нужно было, большего и быть не могло. С души свалился груз неизвестности и страха. Почти 800 дней и ночей мама и папа жили, ничего не зная о своих дочерях. Когда все кругом кричало о смерти, о горе и несчастье, когда по всей стране похоронки ежедневно стучались в тысячи дверей, мои родители, придавленные войной, молча мечтали о чуде, жили одной лишь надеждой, боясь слишком в нее поверить, чтобы не сглазить, не спугнуть ее. И надежда сбылась...

Что же произошло с девочками?

Я уже писал, что к началу войны одной сестре было 11 лет и восемь месяцев, другой — 10 лет и два месяца. Детишки... И вот какие воспоминания о том времени остались у них...

Утром 22 июня они проснулись от взрывов, стрельбы и сильного запаха пороховой гари... «Это учения...» — объяснили вожатые. Но очень скоро стало ясно, что это совсем не учения... У забора неподвижно, лицом в землю лежал красноармеец... В небе гудели самолеты... Бомбили. Загорелся соседний лагерный корпус... Погиб один из вожатых.

Война!

Детишкам приказали быстро собрать вещи и выходить на улицу... Также было сказано избавиться от пионерских галстуков... Некоторые воспитатели куда-то исчезли (нетрудно предположить, что спасали собственную жизнь, наплевав на малышей). Несколько оставшихся воспитателей и вожатых, самые честные и порядочные, повели детвору вдоль моря на север, в сторону Латвии... Дети быстро устали, начали выбрасывать в море вещи — не было сил тащить... К вечеру добрались до Латвии (а всего-то километров двадцать). Набрели на немецкую полевую кухню. Немцы попались добрые и покормили детей. Правда, мисок ни у кого не было, и кашу детям положили в их носовые платочки. Заночевали на каком-то хуторе, на сеновале...

А утром почему-то пошли обратно в лагерь... А там уже немцы, которые отобрали еврейских детишек и куда-то их увезли. Остальных детей забрали представители Международного Красного Креста и повезли в Каунас.

Для меня, когда я был мальчишкой в школе и, как все одноклассники, был членом Красного Креста и Красного Полумесяца, регулярно платил какие-то копеечные взносы и приклеивал членские марки в членский билет, было удивительно, что с самого начала войны на оккупированной территории Литвы появился какой-то Красный Крест. Много позже, работая в Женеве и общаясь по долгу службы с этой уважаемой организацией, я узнал, что СССР на начальном этапе своей истории не присоединился к Конвенции Красного Креста, а Литва, будучи самостоятельным государством, присоединилась. И поэтому в 1941 году, как только германские войска вошли в Литву, за ними пришел туда и Красный Крест. Вот он-то и занялся детьми.

В Каунасе детей отдали в приют при женском монастыре. В монастыре их крестили и дали новые имена: Александра и Татьяна, а вскорости детей стали раздавать в литовские семьи. Одна из моих сестер попала в семью к католикам, другая — в семью к староверам. В пору реформ патриарха Никона 1650–1660 годов немало православных на Руси не приняли реформы и убегали целыми деревнями: кто в Сибирь, кто на север, к Белому морю, а кто на запад. Какая-то часть православных осела и в Литве...

В принявших их семьях сестры имели свои обязанности: помогали по хозяйству, по кухне, нянчили детишек, но одновременно ходили в местную школу при православной церкви. Долгие годы после войны сестры поддерживали сердечные отношения с теми, кто когда-то их приютил...

За годы жизни в Литве сестры основательно выучили литовский язык, и, когда они говорили на литовском, их принимали за литовок... А мое любопытство в детстве оставалось неудовлетворенным, если они, обсуждая какой-либо очень интересный, как мне казалось, вопрос и увидев мое вытянувшееся в их сторону ухо, переключались на этот непонятный мне язык... Одна из сестер очень хорошо училась и даже получила в каунасской школе за успехи в учебе подарок: книгу поэм и стихов Пушкина. Почему я запомнил? Потому что все мое детство эта книга жила на книжной полке. Эта полка-стеллаж была сделана папой из сосновых, им же поструганных досок: две вертикальные несущие в рост человека и несколько горизонтальных. Единственная краска, которая в доме была, — половая охра, ею покрасили и стеллаж. После войны книг у нас почти не было