Дом в Китай-городе

Столбцы семейной хроники

Ашхабадская трагедия

В конце ноября 1948 года отец получает новое назначение, и опять в Среднюю Азию, но на этот раз в Ашхабад, разрушенный катастрофическим землетрясением, практически сметенный с лица земли в трагическую октябрьскую ночь.

По свидетельству документов и очевидцев, 6 октября 1948 года, в 1 час 17 минут после полуночи, Ашхабад оказался в эпицентре сильнейшего землетрясения. Сила подземных ударов достигала 9–10 баллов по шкале Рихтера.

Хватило минуты, чтобы большинство сооружений города и его окрестностей превратилось в руины, вышли из строя все коммуникации. Ночную тьму сквозь тучи поднявшейся пыли осветило зарево многочисленных пожаров, улицы были оглашены криками и стонами раненых, плачем и рыданием обезумевших от горя людей.

Когда рассвело, взору людей открылось жуткое зрелище: вместо города стояли одни деревья и каменные трубы домашних печей. Целых зданий насчитывались единицы, а большинство устоявших было в таком аварийном состоянии, что впоследствии их пришлось разобрать.

По некоторым источникам, когда Сталину доложили об ашхабадской катастрофе, он усомнился в правдивости нарисованной ему картины. Тогда и был отправлен в Ашхабад известный кинооператор Роман Кармен, снявший уникальный получасовой фильм — документальную хронику тех незабываемых дней, на долгие годы спрятанную затем в «спецхран»¹.

Присутствием в Ашхабаде Кармена Сталин не ограничился. По легенде, он сел в самолет и сам отправился к месту трагедии. Долго кружил над разрушенной столицей Советской Туркмении, а потом улетел в Москву. Может быть, после этого «вождь народов» и принял решение об оказании действенной безотлагательной помощи Ашхабаду, которая стала поступать из Москвы, Баку, Ташкента, Алма-Аты и других городов СССР?..

О том, что Ашхабад должен быть возрожден, пишет ашхабадский журналист Руслан Мурадов:

У горожан не было никаких сомнений, поэтому идею отстраивать столицу Туркменистана на новом месте очень быстро отвергли. В этой связи трудно не согласиться с мнением, что к 1948 году в Ашхабаде сформировался тип горожан со своими особенностями, традициями, нравами — одним словом, всем тем, что воспитывает в людях привязанность к родным местам. Именно этот фактор оказал решающее воздействие и на возвращение вынужденных мигрантов, и на последующее восстановление города.

«Товарищ Головкин, мы хотим вас отправить на курорт, на юг...»

О своей командировке в Ашхабад для оказания помощи в спасении архивного фонда Туркмении и восстановлении архивной службы папа рассказывал так:

Вызвал меня генерал Стыров, новый начальник ГАУ, и сказал:

— Товарищ Головкин, мы хотим вас отправить на курорт, на юг.

Я удивился, спрашиваю:

— Куда, товарищ генерал?

А он:

— Есть такой город Ашхабад, на юге.

Я говорю:

— Там же произошло землетрясение. В Москве слух прошел, что Ашхабад весь затонул. Озеро образовалось.

Он смеется:

— Вот и будешь на берегу озера жить и работать.

Приказ есть приказ. В то время архивная служба СССР не была самостоятельным ведомством, подчиняющимся непосредственно правительству, а структурно входила в МВД. Поэтому у нас была строгая дисциплина.

Я был назначен заместителем начальника архивного отдела МВД Туркменской ССР и в декабре 1948 года приехал в Ашхабад.

Конечно, пришлось заниматься не только архивной работой, но и ежедневно участвовать в разборке завалов, а потом и в восстановлении города.

В это время еще продолжало трясти. Весь сорок девятый год здесь сильно трясло, и при этом гул был. Психологически настраиваешься, думаешь: вот сейчас начнет трясти... Все тело сжималось.

Долгое время мы хранили закрытым фильм, снятый Романом Карменом. Фильм страшный, особенно для тех, кто не видел, что такое землетрясение: это и руины, и жертвы — более 110 тысяч погибших.

Архивный отдел МВД Туркменской ССР и Центральный государственный архив республики занимали здание бывшего военкомата по улице Фрунзе (д. 12).

После землетрясения, как вспоминал папа, «стены архива рассыпались, но документы лежали на устойчивых деревянных стеллажах. Это их и спасло. Основной состав архивистов — женщины. Им бы не справиться, если б не помощь пограничников. Все архивные дела были перевезены в подвал на улицу Лабинскую.

Несмотря на всю сложность ситуации, основная работа — выдача справок трудящимся — продолжалась...

С помощью тех же пограничников на месте разрушенного здания были построены два больших барака (одна времянка под архивное хранилище, другая — вроде административного корпуса)».

Известный в Туркмении публицист и поэт Аллаяр Чуриев в одной из статей, посвященной памяти моего отца, пишет:

...Мне не довелось работать в тех послеземлетрясенческих времянках, где архивным работникам удалось не только собрать и систематизировать спасенные и вновь поступающие документы и фотоснимки, но многие наши старейшие писатели и ученые, с благодарностью говоря об Алексее Владимировиче Головкине, других ветеранах архивного дела Туркмении, рассказывали, что даже в этих времянках был выделен крошечный «читальный зал», где шла работа над архивными источниками.

Среди писателей, многие годы сотрудничавших и друживших с архивистами, был и Аман Кекилов.

Любили они с папой вспоминать и Москву, родной ИФЛИ, где в 1935-м будущий народный писатель Туркмении учился в аспирантуре.

Вот отрывок из статьи, посвященной 100-летию писателя, которую написала его внучка Айна Кекилова:

...Народную славу Кекилову принесла его поэзия. Поэт яркого и истинно народного дарования, создавший прекрасные детские сказки, стихи и поэмы, вершины своего творчества достиг в романе «Любовь».

Роман в стихах, которому было отдано двадцать лет жизни, стал первым романом на туркменском языке. В романе описывается жизнь и становление первой туркменской интеллигенции, представителем которой был и сам автор. На фоне событий и судьбы всего народа разворачивается непростая жизнь людей. Художественное воплощение получили в романе традиционные в народе уважение к старшим, честь имени, верность слову, Любовь с большой буквы. Трудная судьба, высокие нравственные ценности, психологические размышления героев романа притягивают читателя. Роман — не просто описание жизни, это глубокая психологическая проникновенность образов. Непростые годы военной жизни, становление туркменского села. И через весь роман яркой нитью прослеживается тема Любви. Заканчивается роман в разрушенном землетрясением Ашхабаде.

Тех бедствий и той разрухи

Не описать перу,

Дрожит оно, когда в руки

Я снова его беру.

Свидетель и очевидец,

Пишу я эту главу,

Словно разгул стихии

Вижу вновь наяву.

Никогда еще и никем больше не было так ярко, так пронзительно описано разрушительное действие стихии и мужество людей.

Спал Ашхабад предутренним,

Спал безмятежным сном,

Секунды его последние

Отсчитывал метроном.

Казалось, это зубчатое

Стучит колесо судьбы...

Стихийные силы землю

Вдруг подняли на дыбы.

Обрушившаяся на людей беда, которую пережила вместе с ашхабадцами и семья Амана Кекилова, стала заключительным аккордом романа.

Хотя все шаталось, падало,

Кирпичною пылью клубя,

Те, что спастись успели,

Пришли наконец в себя.

В земле погребенным заживо

Спешили они помочь.

Начавшимися пожарами

Теперь озарилась ночь.

Но Любовь побеждает стихию. Надежда на то, что жизнь продолжается и надо жить дальше, — вот с чем остается читатель после того, как дочитана последняя строчка.

Поддерживая друг друга,

Касаясь плечом плеча,

Уходят они по грудам

Битого кирпича.

За их спиною предместья

Разрушенные горят...

В саду, в безопасном месте

Оставил их Акмурад.

Спешил, несмотря на раны,

Спешил он спасти других...

Герои мои! Пора нам,

Простившись, покинуть их.

Роман вызвал много откликов, как восторженных оценок, так и упреков в традиционности художественных средств и формальном совпадении строфы романа со строфой «Евгения Онегина». Однако попытка использовать опыт русского классического стихотворного романа для создания картины жизни и нравов современного туркменского общества более чем удалась. И сегодня, более чем через 50 лет после создания, роман «Любовь» занимает достойное место в туркменской литературе и дорог нескольким поколениям туркмен².

«Командировка» — на всю жизнь...

В Москве у папы остались мать, больной брат, вернувшаяся с фронта сестра, квартира, которая сохранялась за ним на время двухлетней командировки. Но эта «командировка» затянулась на всю жизнь.

Но в действительности, конечно, было и то, что казалось непонятным для некоторых московских обывателей.

Думать о квартире и размеренной жизни в Москве? А чувство долга говорило отцу: важно не просто извлечь документы из-под развалин зданий — необходимо организовать их хранение, систематизацию на уровне современных требований, не прекращая при этом комплектование архивного фонда Туркмении.

Помню, хотя был мал тогда, послеземлетрясенческие времянки, в которых отцу и его коллегам пришлось трудиться многие годы.

Непростые годы! Но на фотографиях тех лет, сохранившихся в нашем семейном архиве, отец — молодой, красивый, счастливый... И это не постановочные кадры!

Когда сегодня мне бывает трудно, через призму времени я вглядываюсь и вглядываюсь в молодость отца, и правильное решение приходит как бы само собой...

...В начале 60-х годов на главной магистрали туркменской столицы — проспекте Свободы (ныне проспект Махтумкули) закончилось строительство, как тогда говорили, «высотного здания».

Папа любил шутить:

— Пока строили наш «архивный небоскреб», я приобрел новую профессию — прораба...

В этом семиэтажном здании, рассчитанном на землетрясение в девять баллов, разместились ЦГА и ЦГА КФФД, Архивное управление при Совете Министров ТССР, которое с 1960 года возглавил отец (с 1958 года был начальником архивного отдела МВД ТССР).

За время работы папы на посту начальника Главархива Туркмении (1960–1980) были построены также новые архивные здания, отвечающие необходимым современным требованиям, во всех областных центрах.

Многим запомнились и такие папины слова, которые он любил повторять: «Архив — это не склад мертвых бумаг, а живое хранилище истории народа». И к этому всегда добавлял: «История должна быть полной, без ошибок, правдивой. И мы, архивисты, несем за это ответственность наряду с историками».

Деятельность папы, конечно, не ограничивалась организационно-руководящей работой. Он принимал самое непосредственное участие в подготовке к печати различных сборников документов, монографий, справочников-путеводителей по архивным фондам, справедливо считая публикацию документов одним из наиболее интересных и важных направлений архивной службы.

При этом отец сам занимался розыском и выявлением тех или иных документальных данных как в архивных фондах Туркмении, так и в архивах Москвы, Ленинграда, Ташкента, Баку, Еревана и других городов СССР.

Это были не специальные командировки. Многое папа успевал сделать параллельно с участием в совещаниях, конференциях, конгрессах — международных, всесоюзных, республиканских, региональных.

И с их высоких трибун, и в СМИ, и в личных беседах, отец всегда выражал чувство гордости по поводу того, что сделано и делается его коллегами — архивистами Туркмении.

Особенно часто — иногда по нескольку раз в год — отцу доводилось выезжать в Москву. Так что своей оторванности от московских коллег, родни и друзей он не чувствовал.

Время умел планировать так, что вечерами, после совещаний и решения заранее намеченных вопросов в управлениях Главархива СССР, успевал встретиться с кем-нибудь из своих и маминых родственников или — нередко общих — друзей, знакомых, посетить один из театров.

Но близких людей было так много, что повидаться со всеми было просто физически невозможно, поэтому многим отец звонил, и в первую очередь «ифлийским девочкам», как он любил называть своих однокурсниц.

Научная деятельность отца, с одной стороны, неразрывно связана с архивной, а с другой — с педагогической.

Очень любил папа педагогическую работу. Занимался ею, даже уже будучи тяжело больным. В Ашхабадском пединституте, а затем в Туркменском госуниверситете очень пригодился папе опыт, приобретенный в пединститутах и средних школах Сталинабада (Душанбе) и Уфы и конечно же в Московском историко-архивном институте.

Но в Туркмении он шел не по проторенному пути, то есть тому, который предлагали существующие учебные программы, а удачно сочетал в себе педагога-новатора и архивиста-просветителя, использующего для пропаганды исторического наследия, кроме публикаторской деятельности, еще и педагогическую.

В Ашхабадском пединституте — Туркменском госуниверситете им были разработаны и прочитаны курсы источниковедения, историографии, теории и практики архивного дела, организована научно-производственная практика для студентов в архивных учреждениях.

Этот опыт археографической и источниковедческой подготовки студентов вызвал одобрение в 80-е годы, в частности, со стороны зарубежных архивистов, посетивших Туркмению, а также во время командировок отца в Румынию и Польшу.

До сих пор не разобран и требует изучения домашний архив папы, а в нем могут быть интересные находки — неопубликованные научные работы, наброски, варианты...

Не исключаю, что отыщется и что-то из литературного творчества — ифлийского периода или зрелых лет, что, как говорится, пишется «в стол» или «для души».

Многие отмечали его разностороннюю одаренность. Но реализовать полностью свой духовный потенциал папа, к сожалению, не смог.

Папа никогда никому не отказывал, если был в силах помочь. И в рабочий кабинет, и домой шли к нему сотрудники — и по служебным делам, и просто так, посоветоваться.

Многим из них помог «пробить» квартиру (сам же получил только в 70-е годы), поступить в ашхабадский или московский вуз по историко-архивному профилю — самим или их детям.

А сколько высококвалифицированных национальных кадров подготовлено отцом для Туркмении: это и архивисты-практики, и выпускники истфака, в том числе писавшие у него дипломные работы, и молодые ученые, защитившие под его руководством (или был оппонентом) кандидатские диссертации.

Уйдя в 1988 году на пенсию, папа не оставил архивную работу, а продолжал трудиться в публикаторском отделе ЦГА Туркмении.

6 октября 1988 года, в 40-летнюю годовщину ашхабадского землетрясения, отцу было присвоено звание «Почетный гражданин города Ашхабада». Как и юбилейную медаль в честь 800-летия Москвы, папа высоко ценил это звание — выше других званий и наград, которыми был удостоен.

Наша семья

Недаром, видимо, шутили московские друзья:

— Попьешь ашхабадской воды, женишься на среднеазиатской девушке — останешься там!

Свадьба папы и мамы состоялась 10 сентября 1949 года, когда Ашхабад еще лежал в развалинах. Туркмения стала родиной для всех нас: их троих сыновей Владимира, Николая и Константина — и внуков — Владимира (моего сына) и Екатерины (дочери старшего брата).

Родители познакомились в Ашхабадском педагогическом институте³, где преподавали на историческом и филологическом факультетах. Маме, дочери коренного москвича из старой интеллигенции, которого судьба забросила в Среднюю Азию за четверть века до этого, приятно было встретить земляка. Правда, свела их сначала ошибка в расписании занятий: оба пришли читать лекцию в одно и то же время.

Из воспоминаний мамы:

Алексей Головкин, кроме своей основной работы, по вечерам читал лекции по философии, истории, историографии на историческом факультете вечернего отделения Ашхабадского пединститута. А я работала на филологическом факультете, читала историю языка. Именно здесь произошло наше знакомство.

Все началось с расписания. Когда я пришла на занятие — должна была быть «вторая пара», третьи-четвертые часы. Добираться тогда было довольно трудно: тротуары еще завалены рухнувшими стенами, так что пришлось купить резиновые сапоги. Но оказалось, что торопилась зря: объединили часы филологов и историков. Я возмущалась и не собиралась уступать.

Заместитель директора по вечернему отделению Ашир Мамедович Курбанов стал меня успокаивать:

— Вы своя, а это наш гость, москвич...

Пришлось уступить, но я громко и гордо заявила:

— Хорошо, я согласна, но только потому, чтобы не было срыва.

Так мы познакомились!

Но в дальнейшем я «держала марку». Наши преподавательницы осаждали Алексея Владимировича просьбами достать им билеты в клуб МВД (он руководил культмассовым сектором — общественная нагрузка) — это было тогда единственное место в Ашхабаде, где демонстрировались фильмы. А меня он сам в кино приглашал, но я горделиво отказывалась.

Впрочем, интерес к Алексею Владимировичу, может быть, не только утилитарный. Он производил на наших дам и девиц огромное впечатление: черноволосый, с маленькими усиками, красивыми черными глазами и при этом смущенно краснеющий. Пожилые преподавательницы, видевшие в свое время немые фильмы 20-х годов, уверяли, что он похож на какого-то зарубежного киноартиста. И в то же время Алексей Владимирович был очень застенчив.

В дальнейшем нас опять свела работа. Лето. Выпускной вечер студентов-заочников. Я не любительница танцев (кстати, Алексей Владимирович прекрасно танцевал), предпочитаю разговоры. Моя школьная учительница, а затем заведующая кафедрой русской литературы в пединституте Таисия Яковлевна Такоева, главная распорядительница вечера, посадила нас рядом...

Я уже знала Головкина: он, помимо своей основной работы в Центральном архиве, читал лекции на вечернем отделении и проверял контрольные работы заочников.

Когда закончился выпускной вечер, Головкин пошел меня провожать, ведь пединститут находился в Кеши, а автобусы не ходили.

Мы подошли к нашим бывшим воротам. Они свалились во время землетрясения. Алексей Владимирович хотел задержаться, но я сказала:

— Бабушка меня учила, что неприлично стоять с молодым человеком у ворот.

Тогда он резонно заметил:

— Ведь ворот-то нет!

Постепенно у нас складывались не только официальные отношения.

Мы вместе ходили на концерты приезжих из Москвы артистов, обменивались книгами (библиотеки еще не работали), привезенными Алексеем из Москвы и частично уже откопанными нашими.

Алексей Владимирович стал бывать у нас «дома», во времянке, построенной, как тогда говорили, «на полах», познакомился с моими родителями. Отец был рад земляку-москвичу.

В июле Алексей Владимирович сделал мне «предложение». Спустя много лет его сестра Елизавета прислала мне из Москвы письма Алексея матери с уже выцветшими чернилами. В одном из них он писал: «Этот вечер, 17 июля, где мы стояли с Женей, — для нас священен...»

И дальше продолжал: «Ты права, мама, что все серьезное в моей жизни происходило с большими трудностями».

Наша свадьба состоялась 10 сентября 1949 года. К свадьбе мне привезли из Москвы только появляющуюся тогда белую прозрачную синтетическую ткань, из которой на розовом чехле прежняя портниха сшила платье, а из Ташкента — лаковые туфли.

Впрочем, когда мы пошли утром регистрироваться в глинобитную времянку рядом с площадью Карла Маркса, туфель все равно не было видно: они по щиколотку утопали в пыли.

Вечером мы сели за стол, сделанный из бывшего подоконника. У нас был только один гость — Сергей Николаевич Струков, декан медицинского института и заведующий кафедрой судебной медицины.

С Гончаровыми в «русской Швейцарии»

Андрея Дмитриевича Гончарова я помню с детства — и по рассказам отца, и по нашим встречам.

Позднее я бывал на его выставках, читал книги, посвященные творчеству. Андрей Дмитриевич подарил папе несколько графических работ. Они украшают сейчас квартиру родителей в Ашхабаде.

В конце 50-х — начале 60-х годов Гончаровы снимали дачу в селе Марьине под Звенигородом. Несколько раз родители, которые летом часто ездили вместе с нами в Москву, тоже снимали здесь дачу. Каждый день мы ходили друг к другу в гости.

Гончаровы были хлебосолами. А если на летние месяцы приходилось какое-то семейное торжество, то их дача была переполнена людьми. В такие дни Андрей Дмитриевич и его супруга Галина Федоровна устраивали капустники, в которых принимали активное участие взрослые и дети трех родственных семей — Гончаровых, Головкиных, Можуховских — и кто-нибудь из городских гостей.

Мне, пяти-шестилетнему мальчику, для которого дядя Андрей стал кумиром, казалось, что он всегда веселый, жизнерадостный. Только с годами я осознал, насколько была трудной его жизнь. Официальная критика часто упрекала Гончарова, ученика Владимира Фаворского, друга Пабло Пикассо, в формализме. Но художник был верен себе. И победил.

Сегодня он признанный классик. Без гравюр этого замечательного, тонкого мастера трудно теперь представить многие известные с детства и юности книги — произведения отечественной и мировой литературы.

Вот, например, перед нами удивительный мир героев Шекспира. А великолепный портрет Хемингуэя в двухтомнике его произведений... Разве не памятен он и ныне русскоязычным поклонникам американского писателя?! А Достоевский?!

Из воспоминаний мамы:

В 1959 году мы поехали в деревню Марьино под Звенигородом, в гости к Гончаровым, которые отдыхали там каждое лето.

Я мечтала попасть в эти места — мой отец, урожденный москвич, рассказывал о них, называя «русской Швейцарией». Марьино от станции Звенигород довольно далеко. Шли пешком. Но зато наслаждались русской природой, прохладой после нашего знойного лета.

На следующий год мы поехали в Марьино отдыхать. Комнату снять было трудно. Наконец поселились у «мышиной хозяйки», в комнатушке, которая кишела мышами. Приходилось прятать привезенные продукты в ящик, а сверху закрывать опрокинутым вверх ножками столом.

Гончаровы дали керосинку. Однажды, когда я пришла покупать керосин, «керосинщик», который звал меня молодухой, сказал:

— А говорили, что азиаты приехали. Разве вы не русские? Что ж вы там живете?

Я ответила:

— Русские везде живут!

Удалось вырваться разок и в сам Звенигород. Вспоминала отцовские рассказы о Савино-Сторожевском монастыре XV–XVIII веков и об Успенском соборе на «Городке» XIV века, который тогда был закрыт.

А.Д. Гончаров (1903–1979) — двоюродный брат Алексея Владимировича, известный живописец, иллюстратор книги, гравер, ученик В.А. Фаворского, театральный художник.

Гончарову принадлежат десятки гравюр, литографий, плакатов, иллюстраций к изданиям Пушкина, Гоголя, Достоевского, зарубежных классиков — В.Шекспира, Гёте, Гейне...

Мы храним книги с его иллюстрациями — П.Мериме (1954), Т.Смоллетта (1955), Э.Хемингуэя (1957) и др.

Копии некоторых гравюр Гончарова, присланных нам, Алексей Владимирович передал в 80-е годы в Туркменский музей изобразительных искусств.

Андрей Дмитриевич был убежденным человеком, не боялся высказывать свои взгляды.

Как-то, находясь в командировке в Москве, я была на Пасху у свекрови. Ее приходил поздравить Андрей Дмитриевич. Он говорил, что собирается пойти на прием к министру культуры СССР Е.Фурцевой с предложением сделать Пасху государственным праздником — как День Возрождения.

На следующий год, когда мы вновь жили летом в Марьине, Андрей Дмитриевич пригласил нас на свой день рождения. Праздновали по-семейному. Заранее готовили плакаты с шутливыми пожеланиями. Алексей нарисовал плакат с туркменским орнаментом, написал стихи.

Вечером мы собрались у Гончаровых. Был вывешен плакат — меню для гостей с перечнем блюд французской кухни, а рядом — ремарки:

Утка по-руански — не будет

Бланманже — не будет

Оливье — будет!

Присущий Андрею Дмитриевичу юмор проявился и здесь: если слово «бланманже» — желе из сливок или миндального молока — стало в русском языке ограниченным историзмом, то «оливье» получило широкое распространение. Впрочем, его компоненты значительно изменились по сравнению с этим блюдом у его создателя — французского ресторатора Оливье, куда входила даже икра.

Попутно на вечере вспоминали старую Москву. Ресторан Оливье находился на Трубной площади, на углу Неглинной.

Мне не раз приходилось бывать в этом здании как редактору и автору. Там находилось издательство «Высшая школа», где печатались в 80-е годы учебники по русскому языку. Совещания авторов проходили в зале, облицованном зеркалами...

Такая несовместимая обстановка! Позднее, в мою последнюю поездку в издательство в 1990 году, в этом же здании размещался Театр современной пьесы...

Галина Федоровна Гончарова красивая женщина (есть немало ее портретов, написанных мужем, и даже выпущен карманный календарик с репродукцией одного из портретов), в молодости балерина. Говорили даже, что она танцевала в группе «босоножек» Айседоры Дункан.

Главной «распорядительницей» вечера была, конечно, Галина Федоровна. Перед каждым номером она использовала вместо гонга медный таз для варки варенья, ударяя по нему половником.

Первой выступала ее пятилетняя внучка, дочь сына Михаила от первого брака Надюха. Она танцевала и сама громко объявляла номер: «Отрывок от балета...» Ее портрет («Наденька») входит в серию детских портретов, созданных Гончаровым.

Гончаров незадолго до этого ездил с группой «работников культуры» в Париж. В то время такие зарубежные (недолгие) командировки были большой редкостью. Андрей Дмитриевич много и интересно рассказывал о поездке.

Он привез родным какие-то гостинцы. Мне подарил компактную пудру, которой, впрочем, я не пользовалась — берегла на память.

Андрей Дмитриевич был великолепным собеседником. Такую московскую речь теперь не часто услышишь у современных обитателей Москвы, считающих себя интеллектуалами.

Гончаров, уже больным, как-то выступал по ТВ с воспоминаниями о Пикассо. Такой живой и вместе с тем глубокий по содержанию рассказ — образец устной мемуаристики.

«...все так же подставляет свое плечо...»

Считанное количество раз родители ездили в санатории. Чаще всего летний отдых наша семья проводила в Москве и Подмосковье. Последний раз, в 1989 году, — отец уже болел! — они были с мамой в Кисловодске, после перенесенной в 1988 году папой тяжелой операции.

Как и отец, мама очень много времени уделяла своей работе на факультете русской филологии Туркменского государственного университета, являясь его профессором, старейшим педагогом этого вуза.

В последние три-четыре года жизни отца мама старалась быть побольше рядом с ним — и дома, и в больнице. Папа и умер-то буквально у мамы на руках.

Хотя мы видели, что отец угасает, непоправимое произошло, как, наверно, и всегда, очень неожиданно — 11 марта 1992 года, за несколько дней до его 74-летия.

Накануне прилетела из Москвы еще одна дорогая для него женщина — сестра Елизавета Владимировна. Папа повеселел. Но родившейся у нас надежде не суждено было сбыться. Брат и сестра встретились, чтобы попрощаться.

В горькие дни очень поддержали нас многочисленные звонки, телеграммы, письма из разных городов СССР, в том числе из Москвы, — от родных, знакомых, коллег отца.

Юлия Павловна Дзагурова, старший археограф бывшего Главархива СССР, в своем теплом письме писала:

...Всегда буду помнить наши с ним встречи: и в юности, когда мы вместе работали в ЦГИА, и далее, когда он был уже начальником Главного архивного управления Туркмении и мы встречались и в Москве, и в Ашхабаде...

Он целиком отдавал себя любимому делу, всегда искал, творил, выступал в печати и по радио и телевидению, пропагандируя документы архивов... Скромный, требовательный к себе, с большим багажом знаний, владел иностранными языками...

Внешне всегда элегантный, обаятельный, с яркими темными глазами, приятной улыбкой. Никакого панибратства, фальши. Простота в обращении. Настоящее воспитание. Внутренняя культура.

Он имел много замыслов. Многое осуществил, не все успел сделать.

Был прекрасным семьянином, отцом...

Алексей Владимирович был яркой личностью. Он имел настоящих, преданных друзей. К таким я позволю отнести и себя. Я всегда преклоняюсь перед его умением работать с людьми, перед его трудолюбием. В работе я всегда ощущала его поддержку и всегда готова была протянуть ему руку дружбы, помочь хотя бы в малом....

Чуть более 40 лет прожили родители вместе.

— Какая замечательная, счастливая пара, — не раз говорили наши московские и ашхабадские знакомые.

«Алексей Владимирович незримо все равно рядом с Евгенией Николаевной. О чем бы ни рассказывала, что бы ни вспоминала, он присутствует в ее рассказах, душою она с ним. Или, точнее, он с ней. Все так же рядом, все так же подставляет свое плечо...» — так писала в статье с символическим названием «Наследство», опубликованной в газете «Нейтральный Туркменистан» в январе 1996 года, одна из маминых учениц — журналист и поэтесса Гозель Нуралиева.

Дань памяти известному в СССР историку-архивисту — публикация в журнале «Отечественные архивы» (1998, № 2), посвященная 80-летию со дня рождения папы. Ее предваряет вступительное слово академика РАН, двоюродного брата мамы Юрия Александровича Полякова:

Более 50 лет я по характеру своей работы связан с архивами и архивистами. Эти годы привили мне глубокое уважение к профессии архивиста и к людям, работающим в архивах...

В сохранении и развитии крепких, добрых, ведущихся исстари традиций архивных работников большая роль принадлежит поколению архивистов, принявших эстафету в первые послевоенные годы. Им досталась труднейшая доля...

Плеяда послевоенных архивистов заслуживает самых добрых слов. Они сохранили старое достояние, восстановили разрушенное, заложили прочную основу дальнейшего развития. В этой славной плеяде достойное место занимает Алексей Владимирович Головкин... Коренной москвич, выпускник легендарного МИФЛИ (Московского института философии, литературы, истории), направленный после ашхабадского землетрясения для помощи туркменским архивистам, он становится полпредом российской культуры в далекой среднеазиатской республике. Деятельность А.В. Головкина в Туркменистане — яркое свидетельство того, как благотворно влияла передача опыта русского просвещения, русской науки, в том числе организации архивного дела